Это был скрипичный концерт. У маэстро были прямые волосы, такие же черные, как вороной волос его смычка. Первая часть была медленная — настолько медленная, что казалось, будто можно отдохнуть, наблюдая, как книга падает со стола, поскольку следишь за падением каждой ее страницы в отдельности. Вторая часть была легкая и широкая, будто листья навсегда встречаются со своими тенями; каденция была буйная, и артист, играя уже без сопровождения, сбросил маску, а я подумал: если этот заплачет в июле, слышно будет и в августе. Наконец последовал головокружительный финал того, кто может спать на трех разных скоростях и чьи сны обладают то огромной силой, то невероятной и ранимой быстротой... Передо мной был не Орфей, заставляющий своей игрой слушать себя зверей, камни, руду, огонь и смолу, шум ветра в раковине и внутренности животных. Он был еще сильнее — он принуждал их отзываться, самим звучать в его инструменте, как на некоем жертвеннике, где в жертву музыке приносились не только они со своими внутренностями и костями, но и рука жреца...
|